О ДАТЕ СМЕРТИ

Вопрос вызывала дата смерти Надежды Петровны Ламановой. В разных источниках назывались разные даты – и 14 октября, и 15-ое и 16-ое. И только одну точную дату удалось найти в документах – это дата кремации Надежды Петровны. Запись о ней сохранилась в архиве первого московского крематория. Сделана она карандашом и с ошибкой «Ломонова-Каютова Надежда Петровна 79 лет». Дата 17.Х.41г.

Найти что-либо еще я не смогла. Но спустя полгода Вера Смирнова (еще один исследователь биографии Ламановой) сумела отыскать письмо ее родной сестры Марии Терейковской о том, как умерла Ламанова. Я верю в подлинность этого письма. Все детали там указаны точно: и то, что «играл орган во время похорон». А орган имелся только в крематории на Донском кладбище. И то, что «Урну мы третьего дня привезли к Соне» – прах действительно выдают не сразу.
В письме сказано, что похоронили «рядом с Андреем Павловичем». Так что вполне вероятно, Каютов Андрей Павлович похоронен там же на Ваганьковском. То, что ничего не сохранилось на могиле – неудивительно. Крест могли украсть и плиту унести.

На всякий случай, чтобы все последующие исследователи биографии Надежды Петровны не мучили директоров кладбищ, я сразу отвечу на важные вопросы:

- в архиве Ваганьковского кладбища не сохранилось записи о захоронении Каютова. Дело в том, что архивы сожгли в октябре 1941 года. На Ваганьковском покоится много военных, а в архивах хранились адреса их семей, которые могли использовать немцы. Поэтому сотрудники НКВД все бумаги уничтожили.

- архив Ваганьковского стали восстанавливать, когда опасность отступила. Производили опись имеющихся могил. Видимо, на могиле Каютова ничего на момент описи не стояло. Поскольку он был верующий, я могу предположить, что изначально у него мог быть крест. Но если он был деревянный, его могли унести на дрова во время войны. А железный забрали бы на нужды фронта. Тут ничего странного нет.

- архив крематория сохранился, потому что в нем не хранились ценные сведения. Там лишь имя покойного и возраст.

И я считаю нужным привести здесь находку, сделанную Верой Смирновой: письмо о смерти Н.П. Ламановой.

Елена Черданцева

Про октябрьскую панику в Москве

Дни 15-19 октября 1941 года для Москвы были совершенно особыми. Сейчас о них вспоминают как о днях ужаса, мрака, паники, мародёрства и бегства. И массового героизма. Эта тема была лично мне очень интересна, удалось много чего прочесть, посмотреть на экране и даже пообщаться с очевидцами.

Бои на самых подступах к городу, ночные и дневные авианалёты, пожары, народное ополчение, немецкие десантники в Химках, рабочие дружины, расстрелы паникёров, минирование важнейших городских объектов... и обучение жителей города ведению уличных боёв. Просто представьте на минутку: вот вам, граждане, граната, вот бутылки с КС, вот винтовка, а вот патроны. Ваш дом угловой. Обороняйте его, товарищи жильцы, стойко. Да следите, чтобы сигнальщики вражеские по ночам фонариками не светили, а то всех бомбами закидают. Сигнальщиков пускайте в расход сразу. А слухи, что, мол, товарищи из числа членов партии и правительства пятки смазывают - пресекайте немедленно.

15 октября Государственный Комитет обороны СССР принял решение об эвакуации Москвы. На следующий день началась эвакуация из Москвы (в Куйбышев, Саратов и другие города) управлений Генштаба, военных академий, наркоматов и других учреждений, а также иностранных посольств. Осуществлялось минирование заводов, электростанций, мостов. К середине октября из Москвы эвакуировались почти 2 млн. жителей, среди населения распространилась паника.

Мы не дрогнем в бою за столицу свою,
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной, обороной стальной
Разгромим, уничтожим врага!

Столкнувшись с такими реалиями, часть дорогих москвичей, конечно, испугалась. По Шоссе Энтузиастов на восток валили валом. Которые похитрее - сначала грабили магазины и лабазы и старались вырваться автотранспортом. Понятно - вся бандитская братия, немецкая агентура, шпионы, диверсанты и всякие прочие сочувствующие немцам внесли в происходящее посильную лепту. Столичный житель дрогнул. И побежал. Было отчего.

13 октября пала Калуга, 16 октября — Боровск, 18 октября — Можайск и Малоярославец. 16 октября началось генеральное наступление вермахта на волоколамском направлении. Если посмотреть на карту - становится очень страшно. И непонятно: да как же так? Это же ведь совсем рядом с Москвой? Рукой подать!

Но были и другие москвичи. Они не побежали. Они ушли. Добровольно на совсем недальний фронт. По своему желанию. Например, в составе народного ополчения, так, в основном, и лежащего по сей день под Вязьмой. В том числе и они, ополченцы-москвичи в составе ДНО, остановили группу армий "Центр" и ценой своих сугубо мирных жизней поломали всю операцию "Тайфун". А может и весь ход войны переломили. Я лично думаю - да, переломили именно тогда. Но это мои домыслы и впечатления. А очевидцы говорят вот что:
И вот день, которого мне никогда не забыть. 16 октября 1941 года. Мы, как всегда, ночевали у скульпторши Сандомирской; рано утром из “тарелки” прозвучало обычное “От Советского Информбюро. Утреннее сообщение за…” Тут голос диктора на полуслове прервался, и вместо него неожиданно загремел марш авиаторов “Все выше, и выше, и выше…”. Так мы по крайней мере думали. Тогда, пожалуй, никто из нас не ведал, что на этот же, чуточку измененный мотив, поется еще одна песня, но не на русском, а на немецком языке: “Знамена подняли, ряды сплотили и, шаг чеканя, идут штурмовики, а в их шеренгах, все кого сразили реакционеры и большевики”. “Хорст Вессель”, гимн нацистов.

Случайность? Техническая неполадка? Или действительно врагу удалось каким-то способом подключиться к городской радиотрансляционной сети? Не знаю, не ведаю по сей день. Нигде потом об этом эпизоде не читал. Но, Бог мой, что началось! Солдаты, спавшие вповалку в коридоре, вскочили и начали судорожно накручивать на ноги свои обмотки, все загалдели, заплакали. Через минут пять радио замолчало, а потом, еще минут через двадцать, снова начало как ни в чем не бывало: “От Советского Информбюро…”.

В этот и три-четыре предыдущих дня даже в центре было слышно далекую канонаду. Вечерами над горизонтом то и дело вспыхивали зарницы. По городу прокатился слух, что заняты Крюково, Левобережная, Химки, и немецкие танки вот-вот появятся на улице Горького, куда прорываются от Речного вокзала. Тревогу объявляли очень часто, но к этому уже привыкли.

Утром, когда мы с мамой вышли за продуктами, улицу Кирова было не узнать. По ней сплошной массой ехали грузовики и легковые машины с людьми и вещами, словно все возвращались с дач. На некоторых машинах сидели полуодетые плачущие женщины, и тут же, вперемешку с ними, командиры и бойцы Красной Армии. На углу Кировской и Боброва переулка стояла группа бойцов с винтовками. Один из них вдруг заматерился и неожиданно вскинул винтарь, целясь в командиров на проезжавшем мимо грузовике с какими-то бочками и тюками. Выстрела, однако, не последовало, и боец поспешно скрылся в толпе загалдевших товарищей.

 Со двора, рядом с магазином “Чаеуправление” в китайском стиле, какие-то штатские поспешно выносили большие бумажные мешки, грузили их на тачку. На Кузнецком словно падал черный снег. “Жгут документы.” — сказала мама. Такой же “снег” шел и на улице Мархлевского. Ужасная, вспоминаемая мною с содроганием и стыдом сцена: на улице возле нашего подъезда мама прилюдно опускается на колени перед каким-то администратором Союза художников, умоляя взять меня. “Не имею права,— смущенно говорит ей администратор.— Отправляем людей по строго выверенным спискам”.

 За окнами все бухает, горизонт в дыму, и невысоко над телефонной станцией пролетают два серебряных и остроносых советских истребителя Як-3. Как сейчас их вижу. Чудеса детской памяти! Радиовопли вдруг прерываются. Звучат позывные: “Широка страна моя родная”. Потом — с металлом в голосе: “Внимание, внимание. Через тридцать минут по радио будет передано выступление председателя городского Совета трудящихся Москвы товарища Пронина”. Потом снова позывные, и опять много раз про это выступление.

Наконец начинается речь Пронина. Спокойным, размеренным голосом он говорит, что в последние дни в столице безответственные элементы подняли панику. Были случаи бегства руководителей крупных предприятий без эвакуационных ведомостей, а также ряд случаев хищения социалистической собственности… В Москве вводятся осадное положение и комендантский час… Лица, покидающие свой пост без надлежащего распоряжения об эвакуации, будут привлекаться к строгой ответственности,.. Возобновляется работа предприятий общественного питания и бытового обслуживания, культурно-зрелищных учреждений, а также всех видов городского транспорта… Москва была, есть и будет советской! Все, кто стоял вокруг нас, закричали и зааплодировали.

Я хорошо помню июльскую речь Сталина: “Братья и сестры…” Вождь очень волновался, говорил с сильным акцентом, часто пил воду, и тогда было прекрасно слышно, как мелко стучат его зубы, ударяясь о край стакана. Это было очень страшно. Даже мне, восьмилетнему, внушало не надежду, а чувство безнадежности, отчаяние. И каким громадным контрастом тому выступлению отца народов была спокойная, лаконичная и мужественная речь забытого ныне Василия Прохоровича Пронина! После нее буквально на следующий день город изменился, все заработало, даже такси. На улицах появились военные и милицейские патрули. Паническое бегство прекратилось. Эвакуация населения и предприятий приняла организованный характер.

Юрий Лабас
Война глазами восьмилетнего москвича

*****

Мы с братом сидели на диване и играли в карты. После ужина отец отправился на дежурство. Не прошло и пяти минут после его ухода, как вблизи нашего дома раздался мощный взрыв бомбы. Хорошо, что окно в нашей комнате было закрыто ватным одеялом — оно взяло на себя осколки стекла разбитого окна. Свет погас. Мама, которая на кухне мыла посуду, кричит: «Лев, бери Колю на руки и быстро спускайтесь в бомбоубежище».

Мама, как могла, успокаивала меня. Она не скрывала своего беспокойства, не случилось ли что с отцом, и попросила Льва сходить и посмотреть, нет ли среди убитых отца? Он вернулся через полчаса и рассказал, что отца он не нашел, а вот убитых видел. От осколков и взрывной волны на первом этаже близлежащего дома погибла женщина, которая только собиралась накормить пришедшего с работы мужа, оставшегося в живых. Ужас... Утром забежал отец и рассказал, как все произошло: «Когда я вышел из дома и подходил к воротам и стене достаточной толщины, я услышал характерный звук летящей бомбы. Успел крикнуть: ложись! И сам лег и прижался к стене забора. От взрыва меня развернуло на земле. Я быстро вскочил и бросился к ближайшему телефону, чтобы сообщить об упавшей бомбе и пострадавших».

Дня три мама и я, не дожидаясь воздушной тревоги, спускались на ночь в бомбоубежище. Условий для ночлега там не было, поэтому брат, который уже работал, не хотел спускаться в подвал и оставался дома. Теперь мама беспокоилась не только за отца, но и за старшего сына. После нескольких таких тяжелых ночей она сказала: «Пусть уж убьет всех, а не только одного Льва!» Так мы перестали ходить в бомбоубежище. Потом от тети Кати, жены брата отца, мы узнали, что у них на Сретенке бомбежек не бывает, и мы стали ездить на ночь в гости к ним.

16 октября 1941 г. В Москве началась паника, на Павелецком вокзале стал пронзительно гудеть паровоз... В ночь на этот день многие, бросая комнаты, вещи и документы, бросились на восток. Оставшиеся в доме люди высыпали во двор, все стояли растерянно, не знали, что делать. Я думал, что сейчас во двор войдут немцы и всех нас расстреляют.

И нас действительно бы расстреляли, если бы наши войска оставили Москву. Но Москву не сдали, как ее не сдали в конце ноября — начале декабря!!! Потому что Москву не покинул Верховный Главнокомандующий Красной Армии Иосиф Виссарионович Сталин и насмерть стояли наши доблестные ветераны!!! Низкий им поклон и глубокая признательность!!! Низкий поклон коммунистам и беспартийным, которые знали, за что они воюют!!! Низкий поклон героям-панфиловцам и другим доблестным воинам!!! Вечная им память!!!

Н. Гаврилов, профессор

*****

О "панике 16 октября 1941 г." стали писать совсем недавно. Документальные свидетельства паники остались в трудовых книжках старых москвичей, когда всем работающим были сделаны записи об увольнениях с 16 октября 1941 г. Генерал Синилов рассказывал, что 17 или 18 октября его вызвал к себе Сталин и предложил занять должность военного коменданта города Москвы (тогда он был комендантом Кремля). Генерал сказал, что готов занять эту должность, если Москва будет объявлена на осадном положении. Сталин посмотрел на него и сказал: "Идите в соседнюю комнату и пишите приказ". Приказ от 20 октября известен, паника в Москве прекратилась, уволенных москвичей вернули на работу.

А в дневнике журналиста Вержбицкого появилась в те дни такая запись: «… в очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры по два-четыре слоняются по тротуарам и покуривают: „Нет инструкций“… Опозорено шоссе Энтузиастов, по которому в этот день неслись на восток автомобили вчерашних „энтузиастов“ (на словах), груженные никелированными кроватями, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным мясом хозяев всего этого барахла…»

Оставленных, как всегда, за бортами наркомовских грузовиков простых советских граждан охватила злоба. Нервы у них сдали. Алексей Иванович Коптев, слесарь вагонного депо, 22 октября 1941 года, в магазине в пьяном виде лез за хлебом без очереди. Граждане его, конечно, не пускали. Это его возмутило, и он попытался граждан бить. Те позвали милиционера Федорова. Милиционер повел нарушителя в отделение. По пути Алексей Иванович кричал: «Граждане, нас грабят, хлеба не дают!» В дежурной части Алексей Иванович катался по полу, матерился и кричал: «Евреи Россию продали, нечем защищать Москву, нет винтовок, нет патронов, нет снарядов. Евреи все разграбили!» В конце концов его связали.

*****

В конце сентября моя бабушка получила первую "похоронку" на деда - "пропал без вести под Лугой" (потом была ещё одна похоронка, в 43-м). Исправно ходила на работу, каждый день. Как потом говорила - утром, приходя на работу, сразу выгоняла из приёмной известных ей морфинистов, которые сидели в приёмной каждый день, надеясь получить дозу. После войны эта очередь из 2-3 людей в сутки стала больше на 10-12 человек (за счёт тяжелоранных, присевших на морфин в госпиталях). Она всегда потом вспоминала глаза этих людей - как она говорила - "смотрели, как побитые собаки и молили". Иногда она "списывала" пару ампул, если видела, что уже совсем невмочь.

16-го октября моя бабушка пошла, как всегда, в свою смену в поликлинику. По району мотало ветром огромное количество бумажного пепла - учреждения жгли архивы. Видела, как около Никитских грабили булочную среди бела дня. Пришла на работу - окна в поликлинике выбиты, ни души внутри, ветер мотает в коридоре бланки талонов, больничных и прочего. Сторожа на месте уже не было. Бабушка в панике кинулась домой - была около 11 дня дома. Ганя с ребёнком (моей тётей Леной) была уже в панике - Чехоновцы ушли уже пешком, Лубович был мобилизован в ДНО ещё в сентябре (он не вернулся с войны), жена Лубовича съехала, оставив дверь открытой в свою комнату. Мать Рябчиковых встретила в коридоре мою бабушку словами: "Что, коммунисты, кончилась ваша власть? Вон, видишь, под окнами фонарь? Там будешь со своим выблядком висеть."

Бабушка испугалась не на шутку. Всю ночь она в детской ванночке, открыв окно на кухне и подперев дверь кухни, жгла мандаты, пропуска и документы, а также книги моего деда. Чтоб не осталось ни одного свидетельства того, кем был мой дед. Сохранилась только одна книга "На смерть Ленина" - альбом художественный большого формата А3 (рисунки многих авангардистов и художников) выпущенный в 1924-м году, в феврале (ну это уже библиографическая редкость, там 2000 экз тираж, сейчас уже купить только через аукционы). Там же, в альбоме, чудом остались 2 справки деда, про его службу в охране кремля.

Далее было 2 недели ужаса. Бабушка бегала с Леной в убежище, во дворе дома расстреляли мародёра, который вскрыл и вынес 2 квартиры на первом этаже дома и был пойман с поличным. Младшему брату деда, дяде Васе, который жил с семьёй на первом этаже этого же дома во время обеда в результате падения бомбы во двор на стол прилетел огромный кусок асфальта. Дядя Вася выжил тогда, но потом, в Будапеште в 44-м, получил ранение, которое его в 52-м отправило на кладбище.

В начале ноября из вяземского котла приехал бабушкин родной брат, рядовой. Вырвался он оттуда чудом, на пойманной голосованием полуторке с какой-то просёлочной дороги (шофёр вёз его под брезентом в кузове, предупредив, что если поймают, то он не знает как Николай там оказался). Двое суток она его кормила, он спал и отъедался. Потом пошёл в военкомат. Перед уходом поцеловал её, сказал: "Аня! Командиры людей не берегут, мы как мясо на забой..." Ушёл навсегда. Лежит где-то под Москвой.

Потом была зима, немца уже не было рядом. Бабушка в эвакуацию не попала, зимовала почти в пустой квартире, дед в феврале 1942-го был ранен под Питером тяжело, попал в эвакогоспиталь, потом опять фронт до 1945-го лета. Бабушка жгла мебель в буржуйке, книги Лубовичей, остатки угля из подвала. Старшая Рябчикова лебезила с ней до 49-го вроде года, когда рябчиковы съехали. Бабушка говорила, что ей было противно с ней жить, но и доносить на неё она не стала. Но по её виду было видно, как она ненавидела Рябчикову - это помню даже я, её внук.

Сложное, страшное было время.

*****

Использованные источники:
• http://onepamop.livejournal.com/691967.html
• http://rote-kapelle.livejournal.com/41887.html
• http://periskop.livejournal.com/807512.html
• https://www.novayagazeta.ru/articles/2011/10/12/46271-chernyy-oktyabr
• https://www.youtube.com/watch?v=a9GgY-cM3do